Предыдущие поколения, уже прошедшие военные лагеря, стращали нас шмоном: дескать, на обратном пути офицерьё перед погрузкой в вагоны распишется на каждой найденной бутылке спиртного, которую потом надо будет предъявить на госекзамене в оригинале и нераскупоренной. С поправкой на это, гонцы накануне закупили по три предельно допустимые дозы ГСМ, при этом треть была оставлена в рюкзаках в качестве обманки, треть разлита по фляжкам и распихана по трусам, а остаток ждал до последней секунды в ячейке автоматической камеры хранения (благо, они находились прямо на перроне сердобского вокзала, и спрыгнуть-открыть-забрать-запрыгнуть было гавноу проблем, что мы на пару с Андрюхой Далецким в конечном счете и сделали).
Но никакого шмона не было. Мало того: офицеры не только разрешили пьянку, но и, ничтоже сумняшися, сразу же к ней сами открыто подключились. Такой счастливый поворот событий привел к тому, что уже примерно через час после отправления весь занятый нами общий вагон поезда Караганда-Москва стал единым орущим, рыгающим и срущим механизмом на колесах. Ротный Вовка Андрианов блевал, высунувшись на ходу из окна с верхней полки, а рвотная масса, захваченная турбулентным потоком воздуха, возвращалась в соседнее окно и оседала в виде розовых мелкодисперсных частиц на подполковничьем кителе беззаботно бухающего рядом Апареева. В жизни интеллигентнейший Эдик Хитяев как зомби ходил по вагону и пиздил с окон занавески (как потом выяснилось, на воротнички – во мудила, мы ж домой!) Близнецы Седых пошли побрызгать на брудершафт между вагонами, откуда вернулись обоссанные абсолютно симметрично и по горло. В тамбуре кто-то из неслуживших в армии истерично, но робко лупил с обеих рук одногрупника из отслуживших (видно натерпелся его наставничества за три недели лагерей), а тот лениво отворачивался от вялых тычков, но даже руками заслониться ему было влом.
Со мной же, странным образом, происходил обратный процесс – чем усиленней припадал я к фляжке, тем больше трезвел. Видимо, сказались три предшествовавшие недели, о которых надо сказать пару слов.
С первого же дня сборов я умудрился убедить местного прапора Полякова, что являюсь художником Ниибацо, а Далецкий – мой подмастерье, и тот, освободив нас от всех дневных повинностей на пару дней, велел оформить бытовку. В наши задачи входило сваять пару плакатов, срисовав из книжки правила ношения знаков отличия, и вырезать раскаленной трансформаторной ниткой пенопластовые буквы для патриотических лозунгов. После того, как Поляков остался доволен выполненной работой, он и говорит:
- Заибца, бля, теперь хочу, бля, еще такой плакат, бля: утюг, бля, момент возгорания, бля и надпись: «Не забудь выключить, СУКА!»... не-а, лучше «Не забудь выключить, СЫНОК!», не, тоже не то, бля...
- Товарищ прапорщик, может просто «Не забудь выключить?»
- Хуярьте.
Таким образом мы с Андрюхой были обеспечены отмазкой от общевойсковой подготовки до конца сборов. Мы стебались как могли, долго и тщательно срисовывая с натуры утюг и гладильную доску, буквы у нас получились в виде язычков пламени, а шнур с дымящейся розеткой, казалось, можно было потрогать руками – что твой песдец! Понимая, что в его бытовке создается шедевр мирового искусства, и что какой-нибудь там «Допрос коммуниста» - по силе воздействия - перхоть подрейтузная в сравнении с нашей «Незабудьвыключитью», прапор заходил к нам все чаще и чаще, потом велел поместить картину в рамку со стеклом, Джокондабля, а бытовку распорядился отныне закрывать на ключ, ограничив доступ в строго отведенные часы. Даже сказал: «Скоро, бля, объявлю конкурс, бля, за право сфотографироваться у Утюга, бля» (правда, никто из политруков этого кощунства не услышал).
Вдобавок ко всему, я нагло навешал лапшу институтскому полковнику Глушакову – рьяному фанату единоборств - что сразу после лагерей мне предстоит драться на ЦС «Буревестника» в 71 кг, и что поэтому мне необходим индивидуальный режим тренировок и питания, даже перчатки с собой взял. В связи с этим, мне, единственному из роты, было разрешено не строиться на утреннюю зарядку (я просто убегал за пригорок и досыпал на травке), а также выбегать из части для покупки диетических продуктов – хуле, вес держать надо. Время на воле я старался использовать с максимальной отдачей и даже один раз умудрился присунуть работнице местного завода, производившего часы с кукушкой. Сердобская сердобольная по результатам присова выдала мне с собой яблок и слив, по целому мешку, однако отстрочить на дорожку мою кукушку отказалась, гордо заявив, что на первой ебле в рот берут только бляди. К слову о местной фауне: за все время сборов я не увидел в городе ни одного самца, даже пьяного: видимо, к моменту моей дневной пробежки все они уже бывали обездвижены. А вот бабищи - все добрые, так и норовили служивого белым наливом попотчевать, червивых правда было много.
По вечерам же я демонстративно перекидывал через плечо перчатки, брал с собой Леху Лобанова, знакомого боксера из Самары, которого каким-то непонятным зефиром занесло в Саратовское вертолетное училище (курсантов на лето присылали в эту же часть, но содержали и кормили как летный состав), и мы бодренько так бежали в лес спарринговаться. Наши ожесточенные спарринги проходили так: сначала мы купались в озере, потом бежали в медсанчасть постоять под единственным на округу теплым душем, а третий раунд - отрабатывали на кухне столовой летного состава. Туда, под страшной клятвой ничего не выносить, а жрать все только на месте нас пускала пухлая повариха с золотыми зубами, которой Леха засаживал стоячка прямо у плиты, пока я, дорвавшийся до халявы, как журналюга на фуршете, носился между котлов, зачерпывая половником вперемешку сгущенку, плов, сухофрукты... Когда от усталости челюсти начинало сводить, мясо приходилось большими кусками глотать, запивая компотом, как таблетки.
Я приволакивал свое набитое пузо в казарму поздно, пошатываясь от изнеможения и втайне радуясь темноте, дабы не смотреть в глаза Илюхе Кофману, моему задроче детства и многократному молочному брату, который здесь исправно тырил для меня с солдатского ужина кусочки хлеба. «Спасибо, брателло, не могу - мне ж вес держать, да и сил нет жрать – так заебался» - как последняя сцуко пиздел я ему, отрыгивая гуляшом и не видя его полных скорбного сочувствия иудейских глаз.
В результате такой изматывающей диеты и интенсивных тренировок, я за три недели прибавил килограмм этак с пяток, наев неслабую ряху и полностью деградировав как личность. И вот теперь мой отожравшийся организм упорно отказывался пьянеть с братьями по оружию.
Я остекленело стоял посреди вагона и ломал голову над тем, как бы побыстрей догнаться и присоединиться к мажоритету в свинстве, когда вдруг моему взору предстали две проводницы – как потом выяснилось, студентки из стройотряда Карагандинского пединститута, совершавших свой первый рейс в Сердце Родины.
Это были два произведения искусства, две клавиши – черная и белая. Эбони звалась Леной, монголоидный разрез ее глаз придавал взгляду особый сексуальный оттенок (по понятным причинам, на тот момент подобный оттенок я углядел бы у любой другой пары глаз, даже с базедовой). Айвори-Галя, в отличие от своей крепко сбитой напарницы, являла собой эталон грациозности, этакая белокурая жызель. Форменные кители проводниц вызывающе сверкали металлическими пуговками, а в глазах обеих застыл неподдельный ужас от происходящего в вагоне.
Видеосигнал с изображением Лены-Гали поступил по зрительному нерву в кору больших полушарий, и мой таск менеджер немедленно прервал текущую программу «Нажраццо», заменив ее на приоритетную «Ибаццо».
- Ибаццо, ибаццо, – побежали команды от центрального процессора к периферии.
- Ибаццо, ибаццо, - послушно вторили коре периферические волокна, выделяя в кровь молекулы NO.
- Ибаццо, ибаццо, - с распростертыми сосудами встречали долгожданный оксид азота готовые наполниться кровью кавернозные тела.
Задача сыграть Поебень Рахманинова на двух казахских клавишах осложнялась следующим обстоятельством. Помимо меня, в сети на тот момент находились 70 бухих в жопу, к тому же ещё три недели не видевших живой песдятины юзеров, и в их глючащих терминалах, разной скоростью (обратно пропорциональной количеству потребленного за время лагерей антистатика из солдатского киселя и частоте передергивания затвора в минуты одиночества) запускалась одна и та же программа, отлаженная за миллионы лет эволюции отряда приматов.
Флюиды первобытной похоти мгновенно распространились в эфире, и без того насыщенном букетом порочных запахов. Общий пьяный гам резко пошел на убыль, постепенно сменяясь тяжелым синхронным молчаливым сопением. Еще мгновение - и взалкавшая оторопевших проводниц биомасса поднимется с полок и двинется на них со всех сторон, как в ужастике, жадно истекая слюной и куперовой жидкостью!
Я стал судорожно раздумывать, как бы это получше распушить свой хвост перед дамами и при этом половчее отбиться от Зловещих Мертвецов. Планы поибаццо казались в ту секунду абсолютно утопическими. Мозгу моему представилось что-то типа выдержки из «Красной Звезды» за 22 июня 1941 года, заметка «Смекалка рядового Иванова»: Рядовой Иванов увидел надвигающуюся на него колону фашистов. Немецкие танки и пехота окружали его окоп со всех сторон. «Ну все, пиздец!», - смекнул рядовой Иванов...
Подмога (и какая!) подошла неожиданно - со стороны полковника Глушакова. Среагировав на внезапно возникшую подозрительную тишину в вагоне, он оторвался от стакана. Проведя рекогносцировку, старик мгновенно просёк, что обстановку надо разряжать. Смерив меня осоловелым взглядом, он молвил:
- Я вижу, Вы один здесь не пили?
- Так точно, тщпалковник!,- еще больше трезвея, отрапортовал я.
- Приказ: всю ночь не спать и охранять проводниц до самой Москвы! Если что – разрешаю действовать на поражение,- (бля-а-а-а, опять имидж Мухаммеда Али сработал!!!), - На госэкзамене учтём. Следуйте за мной, скажу девчонкам.
Полковник, шатаясь и пукая, встал, по-гусарски поправил воротник и торжественно подошел к застывшей женской композиции:
- Вот вам боксер-разрядник, совсем не пил и успокоит здесь любого, если что. Будет вас до Москвы охранять от этих... безпятиминутофицеров.
Лучшего пиара (ух, ё, перебор – тогда и слова-то такого не было) я себе и представить не мог! Раскосые глаза Лены посмотрели на меня с интересом и еще больше раскосились. Бледное Галино лицо тоже потеплело. Я вдруг понял, чтó испытывает солдат, когда в геройском порыве подставляет свое тело под перекрестный вражеский огонь, чтобы закрыть им командира, потому что в ту самую минуту я был готов ради Глушакова совершить любой подвиг. Отец родной! Скажет – на амбразуру – яволь, херр оберст! Но сперва – паибаццо...
Я сразу же заступил на дежурство, расположившись в меньшем из двух служебных купе (последнее перед туалетом, такой центр управления полетом, с туевой хучей тумблеров и одним сидячим местом).
Первым делом необходимо было провести у проводниц премедикацию алкоголем, дабы еще больше расположить подшефных к своей героической персоне и параллельно расслабить им мускулатуру промежности для последующего беспрепятственного введения кожаного зонда. С этой задачей я справился довольно быстро, влив ударную дозу сивушной пензенской водки в оба доверчивых клюва. Дальше все должно было развиваться по законам «Бодигарда»: Лена уже пересела ко мне на колени, пила прямо из фляжки и слушала рекламный ролик про то, какой я невзъебенный мануальный терапевт. Галя, хоть и пользовалась отдельным стаканом, тоже потихоньку стала расслабляться и смело крыла матом проползающих мимо в туалет компаньерос.
Потом я вдруг стал сентиментален и вспомнил Илюху Кофмана: то, как он в трудные военные дни делился со мной последней краюхой хлеба, а я, сцуко, так и не спиздил для него даже крохи из офицерского пайка. Так что ж мне теперь – дальше крысятничать и не поделиться ссаным местом?!
Я уверенно отодвинул Лену и пошел за другом. Последи вагона уже проблевавшийся и оживший Вовка Андрианов размашисто хуярил по липким струнам своей облитой гитары, а рядом Илюха нищенским голосом жалобно выводил: «Сюда любой зайдет за питачо-о-ок, штоб в пушку затолкать бычо-о-ок...».
- Бамос, амиго, - проникновенно говорю ему, - пойдем, затолкаешь свой бычок!
Амиго молча повиновался, и мы вернулись в ЦУП. По пути я обрисовал расстановку сил и, учитывая результаты пролога, было разумно решено, что я продолжу развивать тему с Леной, в то время как кунак влюбленного джигита полакомится блондинкой.
Особой нужды пиарить напарника по караулу не было: Илья Михалыч обладал не только шнобелем многообещающих размеров, но и феноменальной способностью удивить и разжалобить партнершу. Происходило это каждый раз по-своему. Например, как-то при мне он впаривал юной парикмахерше, что является членом сборной страны по подводным шахматам (этот вид спорта якобы скоро станет олимпийской дисциплиной и заключается в том, что игроки по очереди заныривают без акваланга на глубину и двигают чугунные фигуры по дну), и что в результате постоянного погружения у него развилась хроническая кессонная болезнь, и теперь, если случайно вскочит хуй и он при этом не кончит, ему грозит мучительная смерть от азотной эмболии. В другой раз он эксплуатировал имидж боксера: мол, для того, чтобы лучше держать удары, каждое утро он вынужден первым делом разогнаться и со всей дури пиздануться головой об стенку. Если этого не сделает – поднимается давление и целый день болит голова, а уж если случайно вскочит хуй и он при этом не кончит, ну и так далее по тексту. Комбинация восхищения и жалости достигала в определенный момент критической массы, приводя ко взрыву страсти, и вскоре Илюхины варикозные яйца весело шлепали по ягодицам доверчивой жертвы. Чаще же Илюха не грузился созданием легенды, а просто канючил до победного.
Сегодня же он решил повиноваться интуиции и на этот раз лепить Гале правду прямо в матку. Он сразу же сказал, что еврей, что есть нехуйовые шансы свалить вместе с ним, достал при этом из рваных треников в доказательство паспорт и отдал своей суженой. Суженая внимательно листала слипшиеся странички удостоверения Еврея Советского Союза, а Илюха подливал масла в огонь, предлагая пожениться во время предстоящей длинной стоянки в Рязани. Наконец, Галя ёбнула остаток водки из стакана и увела безродного космополита с собой в спальное проводницкое купе.
Я порадовался за столь оперативно созданную ячейку общества и с новыми силами вернулся к своим прямым обязанностям, напевая военную песенку из репертуара ансамбля им. Александрова и, как акын, по ходу адаптируя текст к текущему моменту:
«Черножопая казашка отсосала у меня,
Серебром с меня спросила, вот такая вот хуйня.
Как зовут тебя, задрота? - А задрота говорит:
«Имя ты моё услышишь, если вылечишь отит»
Э-э-э,
Э-э-э-э-э-э-э....
Лампочки пульта, как цветомузыка подмигивали в такт моему манасу. Титан обиженно вздыхал, распираемый так ни разу и не востребованным кипятком. За окнами монотонно проплывала мордовская ночь, обещая самозабвенную еблю четверым представителям многонационального государства.
Я защелкнул дверь купе и принялся освобождать сидящую у меня на коленях Лену от стеснявшего её грудь проводницкого обмундирования. Процесс протекал медленно: между пультом, столиком и окном было не развернуться, к тому же пуговицы с трудом пролезали в тесные петли её нового кителя, поэтому на расстегивание каждой уходило по целой минуте. Следом шла белая рубашка с такими же тугими застежками. На мой игривый вопрос: «У тебя везде так неразработано?» было сразу безапеляционно указано: «В жопу не будем», после чего подруга сама полезла целоваться. Тут поезд резко дернулся, стукнув нас зубами, и остановился.
- Ой, бля, - спохватилась Лена, вскакивая и торопливо застегиваясь, - мне ж открываться!
Оказывается, по действовавшей инструкции, несмотря на то, что вагон был битком, проводницам надлежало на каждой станции открывать дверь и поднимать крышку над ступеньками, а то - песды от начпоезда.
Лена второпях произвела операцию «Undo» на всех с таким трудом расстегнутых пуговицах и поспешила в тамбур, а я, ессно, эскортом за ней, целомудренно стараясь перевести свою минетную стрелку в положение «12» (способ, известный всем с детства: например, если вдруг вызывают к доске в тот самый момент, когда твоя елда (под действием, скажем, запаха соседки, дрочерних фантазий или простого тепла) безнадежно вскочила - быстро просовываешь хуяку вверх под резинку, прижимая штанами и трусами залупу к пупку, потом накрываешь композицию пиджаком или свитером, втягиваешь живот и, слегка ссутулившись, выходишь к аудитории, даже не подозревающей о твоем стояке. Как только начинаешь отвечать, кровь отливает к башне, а стрелка автоматически превращается в часовую и переводится на «шесть»). На этот раз я был в трениках, а не брюках, поэтому маскировка не сработала: я заковылял за подшефной с торчащим стволом наперевес, а та суетливо пыталась зачехлить его обратно (мусульманское воспитание, бля). «По вагону шел амбал, пассажиров - куча, у амбала хуй стоял, так – на всякий случай» [плагиат].
Потом, точь-в точь как в «Зеркале для героя», все пошло по диалектической спирали, каждый раз с развитием сюжета на более высоком уровне: опять закрылись, опять кропотливое расчехление Лены, но теперь уже мои пальцы в песде, поцелуй, еблысь зубами, моя пломба выпала – опять остановка (поезд не скорый, кланяется каждому столбу), опять «Undo», но уже не на все пуговицы.
Затем - следующий цикл в той же последовательности, зато теперь мой засунутый указательный палец имитирует «идисюда-идисюда», скребя по шершавке, которую потомки назовут точкой G, а Ленка переводит на нейтралку мой переключатель передач и чуть не отрывает его при очередном торможении поезда...
«День Сурка» уже порядком подзаебал нас обоих, поэтому на следующем полустанке она уже совсем не застегивается, чашки лифчика - под горлом, форменная юбка - вся белая от совместной смазки, мне уже тоже похуй, отпускаю ее одну, а сам вытираю свою плачущую залупу об единственную неспижженную Эдиком Хитяевым шторку и остаюсь сидеть в купе. Состав в который раз трогается, Ленка заходит уже жопой вперед, задирает юбку, отводит всторону перемычку мокрых трусов и, как варежка, одевается мне на каркалык. «Скорый поезд набирает ход», казахская наездница все сильней и чаще стучится гребнем подвздошной кости о столик, заставляя громче и громче звенеть ложки и подстаканники. Грядет первая кончита...
Думаю, если бы моя неопытная работница половых путей сообщения на этот раз не забыла защелкнуть дверь на замок, все бы развивалось по самому, что ни на есть банальному сценарию.
Наверное, я бы отполоскал дебютантку во всех проекциях; маловероятной, но все же возможной была бы бартерная сделка с Илюхой, где-нибудь между Рузаевкой и Рязанью.
Можно было бы представить себе что-нибудь более пасторально-романтическое, типа: «Вдруг мы с Леной отчетливо осознали, что не можем больше оставаться посреди всей этой грязи. На полустанке Покша мы спрыгнули с поезда и, взявшись за руки пошли, не оглядываясь, прочь от железнодорожного полотна по едва освещаемой луной тропинке, а местные кузнечики стрекотали для нас марш Мендельсона. Эпилог. Я устроился костоправом в местный здравпункт, а по вечерам тренировал местных мальчишек-мокшей, как правильно пиздить эрзей. Ленка недолго, до первой беременности учительствовала в сельской школе...», и так далее со всеми остановками на вытирание носовым платком слез умиления.
В падонкоффском духе, наверное, было бы так: «Тесное купе вконец заибало, и, когда поезд остановился в очередной раз, я вытащил Лену на улицу, поставил раком под поезд и стал драть в жёпу. В экстазе не заметили, как состав тронулся, и колесо вагона медленно, с хрустом, проехалось по нашим шейным позвонкам. Два уже обезглавленных молодых тела по инерции совершили пару фрикций и навечно застыли друг в друге, как пазл...»
Но ничего подобного не произошло. Дело в том, что Витёк Макеев, очень сильный, но очень легкий, а сегодня еще и очень пьяный человечек медленно встал и поплелся по направлению к проводницкой. Ему-то и предстояло перечеркнуть все мои как возвышенные низменные творческие планы.
Благодаря своему ничтожно малому весу и мощной мускулатуре, Витя то и дело удивлял нас диковинными гимнастическими трюками. Подтянуться три раза на одной руке было для него как два пальца об асфальт, отжимания с хлопком за спиной – заебёшься считать, а коронным его трюком было посцать из виса «крестом». Несмотря на кажущуюся на первый взгляд простоту, это упражнение для нормального человека практически невыполнимо и требует феноменальной координации: максимального напряжения широчайшей мышцы спины и одновременно с этим - полного расслабления сфинктера мочевого пузыря (иначе Sanyo будет прерывистым, как при аденоме простаты – только ноги себе обосцышь). Наш Витёк же спокойно снимал трусы, запрыгивал на кольца, провисал в «кресте» и журчал ровной струей под аплодисменты впечатлённой публики. (Дивертисмент: великий уролог современности Виталий Борисович Мухин по жизни заикается. Как-то заходит к нему пациент, а Виталик спрашивает: «Н-н-на ш-ш-што жа-жа-жалуетесь?» - «Да вот, доктор, мочусь примерно так же, как Вы разговариваете...»)
Вот и теперь выдающийся гимнаст был без трусов. То есть на нем было все - футболка, олимпийка, носки и даже зашнурованный кеды, но почему-то начисто отсутствовали штаны и трусы. Бухой в жопень Витяра шел, качаясь из стороны в сторону и обивая поручни голой жопой. Опасаться ахтунга ему было не к чему. Во-первых, он был очень некрасивый. Бу-га-га! Да и пидарасов, надо сказать, на нашем потоке, скорее всего, не было - по крайней мере, я не могу припомнить ни одного тому признака (хотя, может кто и шифровался, who его знает. В те целомудренные времена гей-славяне были ой как не в почете. Не то, что сейчас – вон, намедни и католическая Испания узаконила браки между ковырялочами и между донами педро). А у нас, даже во время вынужденного трёхнедельного апиздоминоза гомосечество проявлялось только на имитационно-теоретическом уровне. Так, например, незазорным считалось пристроиться сзади к наклонившемуся товарищу со словами «Стой так, я всё улажу», а тому, в свою очередь - сымитировать подмахивание жёпой типа «Уйди-уйди, противный!» Сохранилось также групповое пляжное фото, где на всех нас из одежды – только ремни; пряжки прикрывают съежившиеся от холодной воды пиписьки. Композиция имела отнюдь не эротическую, а сугубо идеологическую направленность, неся в себе мессагу: «Сто хуёв вам в глотку, вояки бляцкие, загнавшие нас в это пиздопротивное место заниматься мозгоёбством!»
Дело в том, что фотосъемке предшествовало плановое мероприятие, поименованное нашими офицерами как купание. Прозошло это так: единственный раз за все три недели нас строем подвели к местной говнотечке (тот самый пруд, где обычно проходили наши с Лобановым «бои без правил») и построили в шеренгу по двое. Сначала каждый запомнил своего визави. Потом взяли двоих самых высоких – Хитяева (в будущем похитителя вагонных занавесок) и Влада Питерского и загнали по шею в воду. Отныне они именовались столбами, и одной из шеренг было разрешено строем дойти до первого столба, от него (медленно, никого не обгоняя!) доплыть до другого и потом вернуться на берег, тоже строем. При этом вторая шегенга должна была наблюдать за первой, каждый за своим напарником, не отрывая глаз. Затем шеренги поменялись ролями. Казалось бы, хуй с ним, искупались и ладно. Но, помнится, эта клоунада взбесила нас гораздо больше, чем всякий там неизбежный армейский мудизм типа подстукивания одеял перевёрнутой табуреточкой и прочей традиционной муштры. Этот самый протест и нашел свое выражение в пидаристическом групповом снимке а-ля Men’s Health.
Итак, одетый по пояс сверху Витя дошел до проводницкой как раз в тот момент, когда дочь павлодарских степей начала покрываться оргастическими капельками пота, а несколько миллионов моих хвостатых засуетились на старте, приготовившись к гонке за призовым яйцом. Тут, повинуясь Витькиной руке, дверь купе тихо отъехала, и синхронно с ней уехала вниз Ленкина челюсть. Я же самозабвенно продолжал служить основному инстинкту, не видя новой мезансцены из-за ебимой спины и пульта.
- Убери отсюда ЭТО! – сдавленно прохрипела оторопевшая Лена и сжала свою шамоньку так, что у меня потемнело в глазах.
- Як хце муя крулёва,- сдерживая крик от боли, дабы не испугать ее дальше и не спровоцировать дальнейшего спазма мышц промежности, говорю я, при этом нежно сую ей свой мизинец в шоколадную вену и, отводя её анус к копчику, высвобождаю посиневшую залупу из вагинальных тисков (способ подробно освещен в научно-популярной литературе по вагинизму).
- Убери ЭТО!, - не унимается ясновельможна пани, повелительно указывая перстом в сторону двери.
Решив все-таки посмотреть, что же это такое я должен там убрать, выглядываю из-за пульта и вижу: в дверях – Витёк с поднимающимся членом, а на лице у него смесь радости и удивления:
- Крррсавица, я к те пришёл, - говорит он, причем как-то неуверенно, вроде бы сам не ожидал.
- Я сказала, убери ЭТО отсюда, - не унимается Лена, вынуждая меня встать.
- Ты чо, Вить, совсем охуел?! Пиздуй обратно в люлю! – подхожу к нему.
- Крррсавица, я к те пришёл, - повторяет тот, и смотрит как-то сквозь меня. Видимо предыдущая картинка с изображением ебущейся тёлки с вываленными титьками зависла в его оперативной памяти и больше не обновлялась.
Понимая, что уебать ему в башню в данном случае было бы низко – всё равно, что отпиздить слепого – я заворачиваю его по экватору в попавшееся под руку обтруханое поездное полотенце, дабы не задеть детородного органа и ответной части, перекидываю его, лёгкого как пушинку, через плечо и начинаю уносить обратно в вагон.
В этом состояла моя главная ошибка. Будь я достаточно проницателен, то возможно и допёр бы, что Витя вовсе и не собирался к нам в гости – ОН ПРОСТО ШЁЛ СРАТЬ и ошибся дверью! Всего-то и делов было, что затолкнуть его в соседнюю дверь и оставить в покое. Но вместо этого я, мудило фиолетовое, превозмогая яростное сопротивление ноши, потащился, как бурлак с баржей, вглубь вагона.
- Крррсавица, я к те пришёл!, - как заевший диск повторял Витя, понимая, что его уносят от цели (он уже не помнил зачем, но понимал, что ему туда надо), при этом то и дело норовя зацепиться за какой-нибудь поручень. Когда ему это всё же удавалось, мое продвижение надолго стопорилось, потому что оторвать гимнаста от скобы силой было практически невозможно.
Не знаю, сколько времени прошло, пока я, используя всевозможные трюки и уловки (отвлечение внимания, щикотку и неожиданные резкие рывки), дошел с ним до середины вагона и там оставил. И это была моя вторая ошибка за вечер. Дело в том, что как раз на этом уровне находилась полка, которую я при посадке занял для себя (как сейчас помню: место 15, нижнее справа, четвертое купе), положив на неё свою любимую олимпийку с гордой надписью «ЦС Буревестник», взятую на сборы для имиджа.
Из показаний Сергея Батурина, красноречивого аристократа и мастера бальных танцев, спавшего в это время напротив, место 13 (нижнее слева).
«Сплю я, и снится мне, что я в туалете. Открываю глаза и вижу перед своим носом жопу, срущую прямо на пол. Понимая, что такого в природе не бывает и что всё это мне чудится по белке, отворачиваюсь и пытаюсь заснуть. Сон не приходит, а вместо него приходят запах и звук. Я осознаю, что жопа – объективная реальность, данная нам в ощущениях, и что ебал я в рот такие ощущения. Совместив цвет, звук и запах в единую картину, узнаю в срущей скульптурной композиции Макеева и вежливо ему говорю: «Что ты тут творишь? Немедленно прекрати дефекацию в пассажирском отсеке!», но мои слова воздействия не имеют. Тогда, не вставая с полки, из положения лежа я мочу Витька в пятак ногой. От моего йокагири он брякается жопой прямо на свой муравейник и приходит на мгновение в себя: встает с кучи, берет твою олимпийку, сначала вытирает ею жёпу, потом накрывает кучу и пытается лечь на твою полку поспать. Я заставляю его выбросить весь праздничный наборчик в окно».
Так я лишился дорогой формы, и это был дурной знак.
Между тем, работа рикши меня изрядно измотала. Вдруг, как-то разом на меня обрушилась невероятная усталость – после интенсивной эмоциональной и физической нагрузки, к тому же сказывалось выпитое за вечер. Я уткнулся в закрытую проводницкую дверь. После моего долгого стука из двери высунулась заспанная Ленка с опухшим лицом, напомнившим мне первого и последнего монгольского космонавта Жугдердемидийна Гурракчу. Она икнула перегаром, вяло отомкнула треугольным ключом соседнее, спальное купе, где недавно пыхтели Илюха с Галей, и опять защелкнулась в своём. Я тихо проскользнул в темноту и повернул за собой замок.
Проплывающие за окном фонари высвечивали обнявшихся во сне спящих молодоженов. Я полез на верхнюю полку, стараясь не потревожить новобрачных. В тот момент, когда тело мое коснулось полки, я уже глубоко спал.
Штирлиц проспит ровно 175 минут.
Потом наступит утро.
Так и не сумев разбудить свою напарницу, Галя будет угрюмо подметать веником вагон, не понимая, почему все занавески такие мятые и засранные (Эдик все же очухался и под утро развесил их назад), и еще: откуда доносится такой устойчивый запах говна? Не от этого ли коротышки, спящего кверху голой жопой с размазанным по ней макияжем?
Коротышка до конца института при встрече со мной будет отводить глаза и обещать реимбёрсмент за проёбанную олимпийку - но так и не возместит, потому что бедный. И некрасивый.
Илюха на Гале не женится (и даже не возьмет с собой в город, нуеёнах, я драл её с голодухи страшным поебом, а она лежала, как бревно, типа «ебите, я всё слышу»), а женит его на себе двумя годами позже моя двоюродная сестра – чистокровная татарка в седьмом поколении, потом силой увезет его через Израиль в Канаду, где станет ниибацо какой сионисткой и нарожает ему четырёх узкоглазых и скуластых евреев.
Уже у себя дома, проснувшись через пару дней после возвращения, я пойду поссать. Буду стоять перед унитазом и удивляться, почему тонкая струя никак не кончается. Потом увижу, что конец струи медленно поднимается и с огорчением пойму, что никакая это не струя, а утренняя сопель по случаю французского насморка. От кого я намотал на винт – от Проводницы-Студентки или Часовщицы-Кукушечницы – не узнать уже никогда, да и надо ли?
Пропив таблеток, схожу провериться. Там - уролог (другой, гандон - не заика) поставит меня в коленно-локтевую позу и засунет палец в намыленной перчатке, чтобы спеть со мной Сулико (доктор, в такие моменты называйте меня на «ты»). Мазок окажется чистым, а у меня на целый день будет глубокая депрессия. Такое впечатление, что сломали целку, при этом из-за остатков мыла постоянно кажется, что хочется срать. Садишься в позу Орлуши, бесполезно тужишься и плачешь...
Полковничьи надежды не оправдаются - с боксом мне вскоре придётся завязать. Отожравшийся на сборах, самоуверенно полезу боксировать в полутягах на первенство института и в первом же раунде поймаю случайную плюху от новичка прямо в лоб (самый тяжелый вариант нокдауна). Пару недель прохожу без периферического зрения (как будто все время через замочную скважину подглядываешь), потом пройдет.

...А пока что я сплю, сладко растянувшись в двухместном купе, как в вагоне люкс.
Где то подо мной закопошился Илюха. Сейчас он будет закидывать очередной раз ногу на эстоноподобную Галю, чтобы еще раз попытаться выжать из неё подобие оргазма. Я мне похуй – я выше. На целую полку.
И снится мне не про войну, а про страстную любовь к женщине и настоящую мужскую дружбу. Никогда не было так хорошо!